— Возьми меня вместо дани, воевода, — шепнула она, проходя мимо Велема и пользуясь тем, что ее домочадцы совсем не понимали по-словенски. — Возьми к себе, буду тебе женой или служанкой, только забери отсюда.

— А разве тебе тут плохо? — Велем придержал ее за локоть. — Муж-то тебя любит, балует, я гляжу.

Вид у молодухи был довольный, не голодный и не забитый, и одета она была по местным меркам хорошо — в новую рубаху из тонкой шерсти, в лисий кожух, а покрывало на голове было из хорошего беленого льна. На шее висело ожерелье, где звериные клыки-обереги перемежались крупными стеклянными бусинами, синими и красными, с белыми глазками, весьма дорогими. Когда их привозят в глушь, то берут по две куницы за одну бусину.

— Саламатар! — прикрикнул старик, заметив, что его жена уж слишком доверительно беседует с чужим мужчиной и слишком близко к нему при этом стоит. — Иди угощай гостей! Или ты хочешь, чтобы с меня сняли голову за неучтивость?

Молодуха бросила на Велема выразительный взгляд, говоривший, что она была бы вовсе не против, и нехотя пошла на зов. Но весь вечер она сновала вокруг, улыбалась всем воеводам, норовила то случайно задеть плечом, то коснуться руки. Ладожане ухмылялись, переглядывались и делали друг другу выразительные знаки.

Старейшина тоже не был слеп, несмотря на преклонные годы, поэтому с наступлением темноты услал жену в какой-то из домов.

К ночи поднялся буран, поэтому домочадцев заставили потесниться, чтобы пристроить под крышу как можно больше людей. Дружине уже не раз приходилось по целому дню, а то и больше, пережидать пургу, устраивая себе берлоги в снегу навроде медвежьих и по очереди отогреваясь в домах поселка, возле которого заставала непогода. Каждый из воевод в свой черед нес дозор на случай разных неприятных неожиданностей, и Велему досталась самая первая стража. В полночь он вернулся в хлев, где ему пришлось ночевать: тепло от коров почти как в избе, зато без дыма, а запах навоза все даже любили, потому что это был запах тепла и жилья. При свете смоляного факела, пристроенного возле двери, чтобы не подпалили сено, Доброня, Гремибор, Стояня, Синята, Сокол, Нежата устраивались на грудах сена и лапника, заворачивались, не раздеваясь, в плащи и шкуры. Убедившись, что все в порядке и Селяня со Стеней варяжским тронулись в обход стана, Велем и сам разравнивал сено, собираясь улечься, как вдруг дверь скрипнула. Он обернулся и при свете догорающего факела увидел женскую фигуру — лисий кожух, белое покрывало и уже знакомое румяное лицо.

— Тебе чего? — шепотом, чтобы не будить людей, спросил Велем.

— Тише! — одними глазами и губами отозвалась молодуха и погасила факел. И тут же Велем почувствовал, как она садится рядом с ним на лежанку и обнимает его за шею. — Тише, воевода-батюшка, а то услышит кто, потом крику не оберешься!

Она засмеялась, явно не слишком опасаясь последствий, и нетерпеливо поцеловала воеводу, на ощупь отыскивая губы в прохладной после свежего воздуха бороде.

Велем даже ухмыльнулся на ее нетерпение и прилег рядом с молодухой, торопливо развязывавшей поясок.

— Не замерзнешь? — шепнул он, распахивая собственный кожух.

— Нет, ничего. — Молодуха уже шарила по его поясу, отыскивая под подолом рубахи гашник.

Привыкнув за последние годы к дальним разъездам, Велем привык и к чужим женщинам, и такой стремительный напор его не смутил. А вот молодуха, видать, давно уже не получала желаемого, и от ее стонов даже Доброня проснулся и крикнул в темноту:

— Эй, кого там душат?

— Никого, спи себе! — буркнул Велем, не расположенный сейчас разговаривать.

— А! — ответил понятливый старший брат и снова улегся.

Когда женщина наконец успокоилась, Велем набросил на нее свой плащ и медвежину, чтобы не дуло, и закрыл глаза. И поход через заснеженные чудские леса — не такое уж плохое дело, если иной раз можно погреться возле молодой красивой курочки.

— Ох ты мой сокол ясный! — шептала она ему, продолжая поглаживать по разным местам. — За три года, что тут живу, в первый раз мне такое счастье привалило! А я тебя знаю, в Вал-городе видала не раз, ты с отцом по торговым делам проезжал и у воеводы Хранимира останавливался.

— Так ты из Вал-города?

— Да, отец мой — Солома Волкобой, может, слышал?

— Может, и слышал, но не помню, — честно признался Велем, которому гораздо больше хотелось спать, чем разговаривать. Но он знал, что женщины любят поговорить, и старался отвечать, пока не совсем заснул.

— Солома Волкобой, а чудь говорит — Салама, вот меня и прозвали здесь — Саламатар, дочь Соломы, значит. А зовут меня Лисава, — оживленно рассказывала молодуха, радуясь первому за три года случаю пообщаться с соплеменником. — Только помер мой батюшка, из родни один стрый Темян остался, да у него своих девок семь, куда всех девать! Хоть варягам продавай, говорил. Приехал этот Питка бобров выменивать, увидел меня, начал просить: отдай да отдай. Стрый и отдал, я и пошла. Думала, хоть сыта и одета буду. И завезли меня, горемычную, в глушь лесную, за чащи темные, за болота глухие! По-словенски тут ни слова никто, я хоть и понимала по-ихнему, да еле-еле. Теперь вон выучилась, да о чем мне с ними говорить? Сыта, одета, муж любит, да что мне с его любви, сморчка дряхлого? Как попробует тряхнуть стариной — старина и отвалится!

Велем фыркнул сквозь дрему и засмеялся. Говорят же: старому молода жена — то чужа корысть.

— Воевода, забрал бы ты меня, а? — ласкаясь к нему, упрашивала Лисава. — У тебя сколько жен?

— Одна, но суровая. — Велем покрутил головой. — Других в дом не пустит.

— А может, из братьев кому жена нужна?

— Братья проснутся — спросим. А мужик ведь твой шум поднимет, если жену заберут.

— Не поднимет. Ему дружить с вами надо — видел, какой он с вами был приветливый да ласковый? У него дела не слишком хорошие теперь. Его родич, Вахто-ижанд, на Паше как раз живет, отсюда по лесу, если зимой, то за полдня дойти можно. Раньше он там большим старейшиной был, вся округа его слушалась, и жертвы по велик-дням приносил. А потом другой там вылез, Каура с Куйво-йоки, с Вахтой поссорился, лучшие гоны бобровые отбил, житья не дает. Уж как Вахто старался с ним помириться, дочку его за сына сватал, не вышло ничего. Только посмеялись над ними. И то сказать, сынок его, Нокка, такой красавец, что отворотясь не наглядеться — нос что шишка еловая, а ухо рысь оторвала! А Марья, [40] дочка Каурина, собой раскрасавица, хоть солнцу и месяцу в жены! Оттого и гордая. Но это только баяли, что она из-за гордости Нокке отказала. На самом-то деле там еще смешнее было. Я знаю, мне Вахтина племянница рассказала, Нуоритар, мы дружны с ней. К ним на прошлую зиму пойг один приезжал, Терявя, из Коски, сам низкородный, хозяйство чуть живое, его братья там заправляют. А его-то и выгнали, потому что толку от него нет. Зато песни поет — заслушаешься. Тем и живет, что на зиму то в один дом прибьется, то в другой, его за песни всю зиму кормят. А летом в пастухи нанимается к хозяевам, кто побогаче. Вот, жил он прошлую зиму у Кауры и все девкам песни пел. Ну и допелись они с ним. — Лисава многозначительно захихикала. — И Марья, ты слышь, тоже допелась! Уж мать ее в бане все сосновым веником по животу парила и настоем из луковой шелухи с паутиной поила — ничего, обошлось! — Она опять хихикнула. — Да других женихов она теперь не желает, все ждет, что Терявя опять к ним на зиму придет. Только мать его на порог не пустит. А над Вахтой все смеются — вон на кого его сына променяли, на Теряву, у кого одни портки, да и те дареные!

— Весело живете! — сонно отозвался Велем, почти проспавший большую часть этого рассказа.

— Видала я это веселье на сухом дереве!

— Не скажи, — возразил Велем. — Сестер-то твоих и впрямь варягам продали, кого стрый замуж отдать не успел подальше от Вал-города. Слышала, что там было третьего лета?

— Слышала. — Лисава вздохнула и пригорюнилась. — Как мои — я не знаю, остался хоть кто-нибудь…